Четвертая глава называется «Развитие сербской национальной идеологии после восстаний (до середины 1830-х гг.)». Вопрос об ответственности за поражение сербов осенью 1813 г. и установившийся вслед за ним режим турецкого террора был тесно связан с поиском выхода из сложившейся ситуации, когда место героя-спасителя оставалось вакантным. Краткосрочные боевые действия 1815 г., составившие Второе восстание, дали Милошу Обреновичу роль нового верховного вождя — ту роль, которая ранее принадлежала Карагеоргию. К финалу борьбы за признание Сербской автономии во главе с династией Обреновичей была разработана целая система пропагандистских аргументов в пользу «народной монархии». Они сформировались в ходе (отнюдь не только идейной) борьбы с внутренней и внешней оппозицией, а также в процессе взаимодействия с русской дипломатией и на переговорах с Портой. Отсутствие общественного мнения в стране открывало для власти изменчивую сферу «народных чувств», которая использовалась двояко. С помощью режиссерских ухищрений на скупщинах достигалась временная поляризация эмоционального фона в заданном направлении. А затем полученный результат выдавался за устойчивое настроение, которое в действительности не поддавалось проверке и становилось очевидным лишь в моменты потрясений или побед. Идеологические упражнения вменялась в постоянную государственную повинность населения. Они заменяли собой систему власти и прикрывали тиранию первого из Обреновичей.
В 1810–1820-х гг. в населенных сербами землях Габсбургской монархии активизируются усилия по созданию культурных институтов. Одним из следствий этого становится обострение дискуссии по языковому вопросу. Выдвинувший вариант литературизации крестьянского языка широко использовал в риторической борьбе приемы провокации и манипуляции (их можно обнаружить уже в предисловии к «Песнарице» 1814 г.), видоизменял свои суждения, приспосабливая их под течение полемики. Это особенно ярко проявилось в дискуссии на страницах газеты «Новины сербские» в конце 10-х – начале 20-х гг. Караджич сознательно (или полусознательно) формировал образ бескомпромиссного, но неразборчивого в выборе средств демиурга и «чистильщика» сербской литературы, вышедшего на ринг, чтобы сразиться сразу со всеми. Романтический сценарий жизнетворчества, стирания границ между жизнью и литературой чрезвычайно близок модусу поведения Караджича в его первый период деятельности. Этот сценарий был важен и как пример для подражания при формировании новой народнической интеллигенции, поскольку демонстрировал путь индивидуалистического служения народу вне корпоративной солидарности в церкви или писательском сословии.
20-е гг. XIX века ознаменовались появлением сербской журнальной периодики, выходом целого ряда ежегодных альманахов с более или менее длинной судьбой, а также — началом деятельности Матицы сербской, первого просветительского учреждения, занимавшегося, прежде всего, издательской деятельностью и ставшего со временем крупнейшим культурным центром австрийских сербов. Именно Матица, учрежденная в Пеште, взяла на себя издание ежеквартальной «Летописи», которая превратилась в главную трибуну патриотической интеллигенции и канал связи сербских «родолюбцев» поверх административных и государственных границ. В споре о языке журнал занял центристскую позицию.
И Караджич, и его оппоненты из разных лагерей пользовались как общим просветительским багажом, так и новыми романтическими веяниями, пускай в разной пропорции и с разной акцентировкой. Однако «коктейль», приготавливаемый Караджичем, был самым непредсказуемым. Он изобретательнее других смешивал эти компоненты, уникальным образом реализуя индивидуальную свободу творчества (как пример для подражания) в жестких рамках традиции. Если редакторы и авторы «Летописи» вели речь о воспитании «родолюбцев», то Караджич ставил вопрос о воспитании воспитателей, выступая от имени необразованных «простецов», которым открыты глубины «народного духа».
Центральным историческим мифом сербской национальной идеологии стал рассказ о Косовской битве 1389 г. Легенда о ней соткана из разных сюжетных элементов и символов. Некоторые из них генеалогически восходят к индоевропейской древности (мифологический и архаический этапы развития эпоса), другие — к христианской традиции, которая, в свою очередь, также имеет архаическую подоплеку. Наконец, третьи — привнесены в Новое время под влиянием гуманистических, просветительских и предромантических настроений отдельных авторов, стремившихся кодифицировать известный сюжет. Эти элементы могли в чем-то противоречить друг другу, что придает семантическую неоднозначность эпической истории, с одной стороны, а с другой, провоцирует возможность — во имя примирения противоречий — конструктивистского авторского подхода к ней. Косовская легенда (легенды) развивалась с самого начала в условиях своеобразного диалога письменной и устной культур, которые несли в себе не идентичные, но и не исключающие полностью друг друга смыслы, иначе бы такой диалог был невозможен. Некоторые символы имеют в разных (стадиально, локально, типологически) культурах близкие смыслы.
За первую треть XIX века косовский сюжет в сербской литературе испытал значительную трансформацию. Если в поэме Г. Ковачевича христианская мотивировка была уравнена в правах с державно-патриотическими призывами, то в драме Й. Стерии-Поповича и в других произведениях конца 1820-х – середины 30-х гг. князь Лазарь окончательно уступает место на первых ролях Милошу Обиличу, а православная вера — сербскому отечеству. Косовская легенда приобрела не только светский, но и откровенно пропагандистский характер. Эпические мотивы в стилизованном виде сплелись с эмоциональной проповедью патриотизма.
В заключении сформулированы основные выводы автора диссертации. Проведенный анализ опровергает две крайние позиции, преобладающие во взглядах на национальную идеологию: конструктивизм (теория «изобретения» традиции или «воображения» нации) и примордиализм (теория вечной и неизменной традиции, присущей каждому народу; она отождествляется с национальной идеей). Кроме того, исследование позволяет внести коррективы в разработанную М. Хрохом типологию национальных движений.
Очевидно, когда сроки развития национальных движений сжимаются, происходит наложение нескольких фаз друг на друга. Но это не значит, что они завершаются одновременно. Более того, последовательность может нарушаться. Движение носит «вспышечный» или скачкообразный характер: приливы активности сменяются спадом и возвращением к непройденной фазе становления. Чересполосная периодизация повстанческого движения приобретает вид слоеного пирога.
В сербском случае необходимо учитывать разную динамику и характер развития австрийского и турецкого пространства, хотя они были связаны и влияли друг на друга. До начала восстания сербов Белградского пашалыка в турецкой части национальное движение (его не следует путать со стихийными выступлениями на этнической и религиозной почве) либо полностью отсутствовало, либо проявлялось крайне слабо. Идея гомогенной языковой и кровнородственной нации была привнесена в среду австрийских сербов вместе с просветительскими воззрениями. В конце XVIII века начался процесс ее словесного картографирования, каталогизации и описания, который интенсифицировался позднее. Уже в первых манифестах сербского «национального возрождения» можно видеть стремление сконструировать полную социальную структуру «славного» народа. Наличие пропагандистского элемента в них следует связать с длительным опытом конфессионального и церковно-административного конфликта: противостояние исламскому господству в Турции и насаждению униатства в Австрии. Вместе с тем, для идеологов первого призыва характерна свойственная просветительству вера в «короля-философа» и династическая лояльность.
Важнейшей работой в направлении социально-политического проектирования было создание новой и целостной картины прошлого. Образы житийной литературы и эпоса имели статус сакральной или легендарной истории, находящейся по ту сторону обыденной жизни. Они не были актуализированы, не имели временной перспективы. Чтобы сделать историю орудием политической борьбы и материалом для национальной идеологии, ее необходимо было «снизить», приблизить к повседневности, хронометрировать и упорядочить, а значит подвергнуть анализу. Только эти операции, разработанные в просветительской культуре, позволяли обосновать необходимость возврата к тому, что уже было когда-то. Речь не идет о разрушении легенд. Следовало лишь приоткрыть дверь в доселе герметичный и застывший мир прошлого, заставив поверить: легенды могут ожить, стать реальностью.
Наиболее подробным и значимым из первых историографических опытов стала «История разных славянских народов» Й. Раича, язык которой, однако, был слишком далек от разговорного. Хотя формально в центр повествования был поставлен сербский народ, его прошлое оказывалось тождественным развитию государства. В «Истории» Раича легко обнаруживаются основополагающие этнополитические мифы, выделенные исследователями в результате сопоставительного анализа национальных доктрин. Мифы об автохтонности, о лингвистической преемственности, о славных предках, об этническом единстве и т. д. Но самый главный, концептуализирующий всю «Историю» сюжет — это миф об обретенном и потерянном земном рае, каким являлось средневековое Сербское государство. Мотив утраты тесно связан с темой поиска и возврата. В таком случае, гибель предвещает неизбежное возрождение.
Первые идеологи сербской нации (например, Д. Обрадович и Й. Раич) могли негативно относиться к народной традиции — фольклору. Но, вопреки авторскому желанию, элементы устной культуры проникали в их творчество. Стремление быть понятыми и услышанными вело к созданию образного языка, наполненного национальными метафорами из обыденной практики (дом, семья, мать-земля, братья-сородичи, мед и пчелы, кровь и слава). Они соответствовали патриархальному опыту сербского общества. Стихийным образом уже в конце XVIII века происходило вплетение в ткань просветительской мысли некоторых романтических тенденций (народное «тело» и национальный «характер»).
Попытка политизации национальной программы приходится на время венгерской фронды и Темишварского сабора 1790–1791 гг., когда обсуждалась возможность обретения автономной единицы и узаконения сербских привилегий в рамках венгерской конституции, как прообраз гражданских свобод и политических прав, хотя бы для высших сословий. В то время отделение проекта сербской нации от общности православных подданных Габсбургской монархии еще не произошло. В другом случае допускалось включение сербского населения в состав венгерской «народности» (гражданского общества) в качестве одного из народов.
Согласно периодизации Хроха, рубеж XVIII – XIX веков в сербском национальном движении австрийского пространства следовало бы определить как сочетание фаз А и В. Агитация патриотов достаточно часто находилась под контролем традиционного института церкви, а ее относительный успех в начале 90-х гг. был ситуативно обусловлен. Он не стал, по большому счету, следствием целенаправленных пропагандистских усилий. Начавшееся тогда обсуждение языковой проблемы происходило в кулуарах «высокой» культуры. Иногда оно ограничивалось частной полемикой отдельных писателей-патриотов и их церковных меценатов. Впрочем, уже в этой фазе проекты литературного языка были увязаны с социальным моделированием: интенсивный вариант развития просвещения внутри элиты, предполагавший «литературную взаимность» (Г. Терлаич), соперничал с экстенсивным низовым вариантом культурной революции (Д. Обрадович). По логике вещей он вел к почвенничеству, но просветительская открытость их объединяла.
С началом восстания 1804–1813 гг. инициатива в развитии национального движения переходит к турецким сербам.
Структурный кризис Османской империи острее проявлялся на окраинных и пограничных территориях, особое место среди которых занимал Белградский пашалык. В XVIII веке он несколько раз становился ареной австро-турецких войн. В ходе реформ «низами-джедид», проводившихся султаном Селимом III, сербская райя была вовлечена в противостояние между правительством и мятежным янычарским корпусом. По мере углубления и усложнения конфликтной ситуации, благодаря поддержке России, форма участия сербов менялась. В конце концов, они вступили на путь самореализации.
Перерастание внутриимперского конфликта в национально-освободительное движение произошло в силу исчерпанности поиска выхода в рамках прежней системы отношений. Центральная власть оказалась неспособной подавить сепаратизм на окраинах, а сама Османская империя — адаптироваться к новым историческим условиям. Однако турецкий кризис не создавал автоматически ресурсы, необходимые для успешной борьбы за независимость и государственность, в том числе идеологические. Потребность в адаптации национальных лозунгов к восприятию рядовых участников движения в этих условиях многократно возросла. Вступление в фазу С предстояло наполнить реальным содержанием.
Восстание вызвало энтузиазм среди сербских патриотов австрийского пространства, некоторые из них непосредственно участвовали в формулировке рекомендаций и программных обращений повстанческого руководства. Абстрактные представления о сербской общности конвертировались во внятные политические предложения, чтобы получить поддержку извне — со стороны единоверной и единоплеменной России. Именно к ней, за единственным исключением, были обращены политические проекты церковных и светских идеологов. При этом лишь один из авторов этих проектов попытался распространить идею воссоздания Сербского царства во главе с Константином Романовым среди турецкого населения. Другим возможным способом воздействия на него рассматривалась публикация стилизованных под народные песни произведений, которые могли бы передаваться изустно. В них задавалась норма отношения к событиям в Белградском пашалыке, как к историческому повороту в судьбе сербского мира.
Под влиянием ситуации, благодаря внушениям с австрийского берега, лидеры движения уже во второй половине 1804 г. сформулировали практически обусловленную доктрину народного суверенитета и лозунг освобождения всех братьев-сербов. Белградский пашалык стал представляться прообразом Новой Сербии, границы которой необходимо расширить. Эта программа не имела достаточной четкости, особенно в плане механизма реализации. Несколько большую конкретику она приобрела в период русско-турецкой войны 1806–1812 гг., которую приветствовали повстанцы, ставшие фактически союзниками России и надеявшиеся не ее военную мощь.
Катализатором для выработки проекта полной независимости и выдвижения идеи Великой Сербии стали активизация контактов с сопредельными балканскими областями, столкновение с переменчивой внешнеполитической средой эпохи «наполеоновских войн» и опыт взаимодействия с русской дипломатией, проникнутой просветительскими тенденциями (постреволюционная адаптация внешней политики предполагала признание de facto негосударственных народов как субъектов международных отношений). Расширение территориальных границ по образцу Средневекового государства гарантировало бы сербам в глазах повстанческого руководства формальный статус «великой» державы. Степень проникновения прагматических воззрений в сознание участников движения была не одинаковой, падая сверху вниз. Впрочем, нельзя не видеть утопизма данной программы.
Внутренняя консолидация повстанческого лагеря обеспечивалась путем эксплуатации старого («память» о святых правителях Сербии, , косовская традиция) и нового легендарного комплекса (грекофобия, культ верховного вождя Карагеоргия), которые дополняли друг друга, имея общую исходную почву — фольклор и, отчасти, церковную идеологию. При этом попытки привить к традиционной культуре турецких сербов максимально адаптированную для них естественно-правовую доктрину европейского Просвещения потерпели закономерный крах.
Родившаяся из стихии сплетни, которую подпитывала враждебная по отношению к России пропаганда Франции и Австрии, легенда о «фанариотском заговоре» обозначила границы сербской нации, получившей свой «образ врага» не на конфессиональной, а этнополитической основе (дифференцирующая функция). К тому же грекофобия объединяла элитарные слои патриотов Австрии и турецких «простецов». Конспиративистская теория объясняла неудачи повстанцев (компенсаторная функция) и поддерживала мобилизационное напряжение, обеспечивая гегемонию тем, кто убедительнее рисовал логику «заговорщиков». Она же использовалась для внутреннего сплочения (интеграционная функция), иллюзорного преодоления разрыва между обогатившейся верхушкой и рядовыми участниками движения, а также для диффамации противников Карагеоргия, наполняя харизму сокрушителя злых козней.
Образ «отца Сербии» сочетался с представлениями о «национальной семье», которые сформировали ранние идеологи, опираясь на бытовое родолюбие и христианскую мораль. Параллельно с выработки этой модели внутри эпической аудитории сложился образ нового героя-спасителя, отличного по своим функциям от героя-защитника «классического» периода. Он призван разрушить старый миропорядок турецкой райи, чтобы пересоздать его, жестокими мерами обеспечив суровую справедливость. Легендарные рассказы о Карагеоргии-змеевиче и отцеубийце заменяли сакральный статус власти, вселяя веру в его «спасительные» функции в отношении братьев-сербов. Магический потенциал этого образа был использован идеологами «народной монархии» для утверждения династической власти верховного вождя путем имитации «общественного договора», условием которого был не закон и гражданские права, но братская любовь и безусловное послушание старшему.
Режим Милоша Обреновича, утвердившийся после 1815 г., не создал ничего нового в сфере национальной идеологии, поскольку ни во внутренней, ни во внешней политике не ставил перед собой задач за пределами достигнутого в ходе Первого восстания. Идеологи второго верховного вождя лишь проецировали на нового правителя уже разработанную модель «отца Сербии», место которого оказалось вакантным после бегства Карагеоргия и затем его убийства в 1817 г. Кроме того, применялось новое издание «теории заговора» с элементами грекофобии и априорной враждебности любого инакомыслия как внутри Белградского пашалыка, так и в лагере сербской эмиграции. Обреновича, пользуясь инструментом церкви, обеспечила себе монополию на ведение пропаганды, но ей труднее было поддерживать фиксированный градус национального напряжения в условиях «мира и тишины». Ритуализация пропагандистских усилий, апеллирование к чувствам и театральным эффектам на скупщинах с наложением идеологической повинности на «избранное» общество вело режим к демагогическому вырождению. Фаза С, не имея прочного фундамента в виде предшествующих этапов развития, деградирует.
Тем временем, в населенных сербами землях Габсбургской монархии ускоряется формирование первоначального читательского пространства, что выразилось в создании постоянных органов печати (газет и журналов), выходе календарей-альманахов, возникновении первой национально-просветительской организации (Матицы сербской) и острой полемике по языковому вопросу. Периодическая печать, занявшаяся описью всего культурного, исторического и социального достояния сербской нации, превратилась в главное свидетельство ее бытия в австрийских землях. Церковь утрачивает возможность полного контроля над интеллектуальной жизнью вообще и национальной пропагандой в частности, хотя сохраняет еще значительное влияние в обществе.
Появление нового поколения патриотов, за плечами которых был опыт освободительной борьбы (фаза С), и особенно деятельность , нарушили корпоративную солидарность внутри писательского сословия, представлявшегося зачатком сознательного народа. Самоучка, убежденный в особой патриотической миссии, Караджич с самого начала вел себя как «беззаконная комета» или, говоря словами его оппонента, «чабан, снимающий с неба звезды». Такой образ действий задавал стандарт индивидуалистического служения народу, потенциально привлекательный для активистов, которые в будущем составят народническую интеллигенцию. Даже те, кто продолжал взывать к единству сербских писателей и, следовательно, всей нации, вождями которой они обязаны быть, продвигались к нему особыми, иногда довольно извилистыми путями.
Дальнейшая поляризация проектов решения языковой проблемы, возникшая в этой связи, придала динамику представлениям о сербской общности и усиливала у читателей чувство включенности в жизненно важные проблемы, что вело к формированию «литературных партий» (сочетание фаз А и В). На место двух вариантов книжного языка встали три или даже четыре возможных решения: консервативно-элитарный, усредненно-эволюционный и народнический проект в эволюционном или радикальном истолковании.
Один из главных оппонентов Видакович, защищавший концепцию смешанного «славяно-сербского» языка, преодоления культурных различий силой творческой интуиции (индивидуализм), тем не менее, проявлял колебания и испытывал инерцию солидаризма времен «литературной республики». В битве за звание «начальника сербских писателей», объявленной Караджичем, он потерпел поражение, ретировавшись под защиту церковных властителей и «славянской» старины. Быть может, ощущая непрочность консервативно-элитарной позиции в условиях движения к культурно-гомогенной нации, он возвратился к своей прежней концепции, уже в достаточной мере скомпрометированной.
Эволюционные варианты, предполагавшие ту или иную долю компромисса и конвергенции, были нацелены на постепенное заполнение разрыва между языковыми и социальными стратами, поэтому они могли соседствовать с идеями гражданского равенства и либерального национализма, как, например, у Г. Магарашевича, делавшего ставку на развитие культурных институтов. Но дифференциация немногочисленной (ввиду слабости «среднего» класса) читательской аудитории по языковому вопросу уменьшала возможности принятия такой перспективы.
Все предложенные концепции в той или иной степени являлись гибридами разных интеллектуальных рецептов. В них соединялись старые просветительские убеждения, классицистическая теория, сентиментализм и романтизм. Однако наиболее гибким и подвижным являлся проект Караджича, сочетавший, казалось бы, противоположные принципы: преклонение перед стариной и смелое новаторство, почвенническую укорененность и стремление к европейскому признанию, приверженность культурной традиции и романтическое жизнетворчество. Популистская позиция Караджича, использовавшего в качестве эталона истины «безмолвное большинство» сербского народа — эмблемой чего стала «простая сербка» или «сараевка», — в радикальном варианте требовала полной дестратификации общества ввиду фиаско его образованной элиты. Убежденность Караджича сродни новозаветной вере в то, что «последние станут первыми». В конце концов, он отказался от признания конфессиональной принадлежности («закона») критерием нации, усилив значение «неизменных» народных обычаев и фольклора. Традиционалистский национализм приобрел черты «светской» религии.
Как и другие сербские интеллектуалы, Караджич принимал участие в пропагандистских акциях М. Обреновича, отдавая предпочтение внешней легитимации Княжества, которая оказывалась политической надстройкой над фундаментом народной культуры. Последняя получила известность в мире благодаря публикациям собирателя фольклора и издателя «Сербского словаря». сыграть во внутренней политике князя роль «философа у трона», по-своему толкующего содержание «народной монархии», обернулись разочарованием, поскольку противоречили сущности режима. Его демагогия не нуждалась в свободном популизме и, тем более, в конституционально-законодательном ограничении. Но это поражение не могло лишить писателя-патриота статуса изгнанного пророка, обеспеченного знаменитым письмом 1832 г.
Хотя в рассматриваемый период не были созданы качественно новые исторические труды, которые бы соединили далекое прошлое и современность, сочинение Й. Раича адаптировалось для сербского читателя, а косовская легенда приобрела облик национального мифа, освободившись от ограничений христианского толкования. Этому способствовал предшествующий опыт взаимодействия между письменной и устной культурой, а также стремление нового поколения идеологов использовать «язык» фольклора для национальной агитации. В одном из сочинений Милош Обилич уже являлся сербским патриотом, который жертвует жизнь за свое отечество и призывает последовать его примеру. Мифологизированная история, как идеологическая модель, стала своего рода церковью равных сограждан.
К середине 30-х гг. XIX века усилиями австрийских и турецких сербов в совокупности был накоплен достаточный арсенал образных средств, апробированных как инструменты идеологического воздействия. Значительная часть из них заимствовалась «снизу» и приспосабливалась к пропагандистскому применению, другие, взятые из сферы «высокой» культуры, напротив, были адаптированы к восприятию большинством. Не стоит искать в национальной идеологии стройную систему, которая бы лишила ее пластичности. Различные аргументы, символы, метафоры, легенды и мифы комбинировались избирательно в зависимости от ситуации и идеологических задач. Все они являлись общим смысловым полем формирующейся сербской нации.
Основные положения диссертации отражены в следующих публикациях
Монография
1. Белов, М. В. У истоков сербской национальной идеологии: механизмы формирования и специфика развития (конец XVIII – середина 30-х гг. XIX века) / . – СПб: Алетейя, 20с. (33,25 п. л.).
Учебное пособие
2. Белов, сербское восстание 1804–1813 гг. и Россия. События, документы, историография: Учебное пособие / . Н. Новгород: Издательство ННГУ, 19с. (9,5 п. л.).
Статьи и рецензии в изданиях, рекомендованных ВАК РФ
3. Белов, М. В. О некоторых тенденциях в историографии восстания 1804–1813 годов / // Славяноведение. – 2001. – № 1. – С. 18–27 (0,8 п. л.).
4. Белов, легенды о «фанариотском заговоре» против Сербии / // Вестник Нижегородского госуниверситета им. . 2002. Сер. Ист. – Вып. 1. – С. 102–109 (0,5 п. л.).
5. Белов, национальной идеологии: постановка проблемы / // Вестник Нижегородского государственного университета им. . 2003. Сер. Ист. – Вып. 1(2). – С. 34–42 (0,5 п. л.).
6. Белов, 1804–1813 гг. и развитие сербской национальной идеи / // Славяноведение. – 2004. – № 2. – С. 3–21 (1 п. л.).
7. Белов, М. В. На полпути к провозглашению сербской нации (из истории Темишварского сабора 1790 г.) / // Вестник Нижегородского государственного университета им. . 2004. Сер. Ист. – Вып. 1(3). – С. 66–72 (0,5 п. л.).
8. Белов, дебюты повстанческой Сербии / // Славяноведение. – 2005. – № 3. – С. 59–63 (0,3 п. л.).
9. Белов, , индивидуализм, популизм в раннем творчестве / // Вестник Нижегородского государственного университета им. . 2005. Сер. Ист. – Вып. 1(4). – С. 60–67 (0,5 п. л.).
10. Белов, М. В. [Рец. на:] М. Jовановић. Jезик и друштвена историjа. Друштвеноисториjски оквири полемике о српском књижевном jезику. Београд, 20с. Против Вука. Српска грађанска интелигенциjа 18. и 19. века о jезику и његовоj реформи. Београд, 20с. / // Славяноведение. – 2006. – № 1. – С. 122–126 (0,4 п. л.).
11. Белов, М. В. [Рец. на:] Человек на Балканах и процессы модернизации. Синдром отягощенной наследственности (последняя треть XIX — первая половина XIX в.): Сб. статей. – СПб.: Алетейя, 2004. – 192 с. / // Новая и новейшая история. – 2006. – № 2. – С. 213–215 (0,3 п. л.).
12. Белов, М. В. [Рец. на:] . Сербы и черногорцы в борьбе за национальную независимость и Россия (1805–1807 гг.). М., 2003 / // Славяноведение. – 2006. – № 5. – С. 78–81 (0,3 п. л.).
Статьи в других изданиях
13. Белов, о «фанариотском заговоре» в историографии Первого сербского восстания / // История и политика: методология, историография, практика. Материалы Всероссийской научно-практической конференции. – Н. Новгород: Издательство ВВАГС, 1997. – С. 60–62 (0,4 п. л.).
14. Белов, и Сербия: политические проекты и политическая практика / // Нижегородский альманах.– Н. Новгород: Нижегородское отделение «Русского исторического общества», 1997. – Вып. II. – С. 27–31 (0,3 п. л.).
15. Белов, и славянская идеи: коллизии взаимодействия / // Мининские чтения. Материалы докладов научных конференций, проходивших в Нижегородском государственном университете им. 22 мая 1998 г., 21 мая 1999 г. и 21 мая 2000 г. – Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2001. – С. 112–116 (0,3 п. л.).
16. Белов, М. В. О характере наполеоновских войн (историографические заметки) / // Вопросы российской и всемирной истории. Материалы V межвузовской научно-практической конференции «Дискуссионные вопросы российской истории в вузовском и школьном курсах». – Арзамас: АГПИ, 2002. – С. 151–155 (0,4 п. л.).
17. Белов, из Сербии (1807–1809 гг.) как исторический источник / // Отечественная история XIX–XX веков: историография, новые источники: Материалы региональной межвузовской научно-практической конференции 28–29 ноября 2002 года. – Н. Новгород: НГАСУ, 2003. – С. 172–177 (0,5 п. л.).
18. Белов, сербской национальной идеи в «Записке» (1804) митрополита С. Стратимировича / // Проблемы славяноведения.– Брянск: Изд-во БГУ, 2003. – Вып. 5. – С. 45–52 (0,4 п. л.).
19. Белов, передышка как время для политических боев: выдвижение идеи Великой Сербии в период Слободзейского перемирия 1807–1809 гг. / // Война и мир в историческом процессе (XVII–XX вв.). Сборник научных статей по итогам Международной научной конференции, посвященной 60-летию Сталинградской битвы. Волгоград, 15–17 апреля 2003 г. Ч. 1. – Волгоград: Перемена, 2003. – С. 232–241 (0,4 п. л.).
20. Белов, подобные сновидению… Идея Великой Сербии в восстании 1804–1813 гг. / // Родина. – 2003. – № 10. – С. 56–58 (0,5 п. л.).
21. Белов, М. В. К вопросу о роли России в возрождении идеи Великой Сербии в период восстания 1804–1813 гг. / // Мининские чтения. Материалы научной конференции Нижегородский государственный университет им. (10 декабря 2002 г.). – Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2003. – С. 138–146 (0,4 п. л.).
22. Белов, о «фанариотском заговоре» против Сербии и выработка национальной идеологии / // Проблемы этнической истории Центральной и, Восточной и Юго-Восточной Европы в Новое и Новейшее время: Сб. научных трудов. Вып. 2 (специальный). – Воронеж: Истоки, 2005. – С. 137–141 (0,3 п. л.).
23. Белов, родолюбца в «Сербской летописи» 1820-х гг. / , // Гуманитарные аспекты профессионального образования: проблемы и перспективы: Материалы Междунар. науч.-практ. конф. – Иваново: Изд-во Ивановского госуниверситета, 2005. – С. 193–201 (0,5/0,4 п. л.).
24. Белов, М. В. «Воротися, отец, воротися!» Георгий Черный: генеалогия харизмы народного вождя / // Славянский альманах. 2004. – М.: Индрик, 2005. – С. 405–445 (2,2 п. л.).
25. Белов, трансформация косовской легенды в начале XIX в. / // Актуальные проблемы исторической науки и творческое наследие : XIV чтения памяти члена-корреспондента АН СССР , 25–26 февраля 2005 г. Ч. 1. – Н. Новгород: НГПУ, 2005. – С. 163–167 (0,3 п. л.).
26. Белов, воссоздания Сербского царства (1804 г.): опыт сравнительного анализа / // Лествица. Материалы научной конференции по проблемам историографии и источниковедения памяти профессора . Нижегородский государственный университет (22 мая 2003 г.). – Н. Новгород: Изд-во ННГУ, 2005. – С. 269–277 (0,5 п. л.).
27. Белов, повстанческая государственность и ее идейное обоснование / // Двести лет новой сербской государственности. К юбилею начала Первого сербского восстания 1804–1813 гг. / Отв. ред. . – СПб.: Алетейя, 2005. – С. 39–56 (1 п. л.).
28. Белов, национальной идеологии как возможность преодоления разрыва между культурной и политической историей / // Политическая культура XIX века: Россия и Европа / Отв. ред. . – М.: ИВИ РАН, 2005. – С. 113–123 (0,5 п. л.).
29. Белов, М. В. «Нас и русских — сто миллионов». Петр I Негош, Карагеоргий и Россия / // Родина. — 2006. – Спец. выпуск. Россия и Черногория: вехи истории. – С. 30–34 (0,7 п. л.).
30. Белов, М. «… Сапрела те моjа рана ако га не убиjеш!» Карађорђе: генеалогиjа харизме народног вође / М. Белов // Годишњак за друштвену историjу. – Београд, 2006. – Год. XI (2004). Св. 2–3. – С. 7–27 (1,1 п. л.).
31. Белов, институциализации и легитимации власти в Сербии 1804–1830 гг. / // Человек на Балканах. Государство и его институты на Балканах: гримасы политической модернизации (последняя четверть XIX – начало XX в.): Сб. статей / Отв. ред. . – СПб.: Алетейя, 2006. – С. 53-81 (1,6 п. л.).
32. Белов, прошлого в идеологическом конструкторе сербского «национального возрождения» (конец XVIII – середина XIX века) / // Историческое знание: теоретические основания и коммуникативные практики. Материалы научной конференции 5–7 октября 2006 г. – М.: ИВИ РАН, 2006. – C. 96–99 (0,3 п. л.).
33. Белов, церковь и становление национального государства в Сербии (1804–1830 гг.) / // Русская православная церковь в мировой и отечественной истории. Материалы всероссийской научно-практической конференции 17–18 мая 2006. – Нижний Новгород: НГПУ, 2006. – С. 401–409 (0,5 п. л.).
34. Белов, М. В. На пути к сербской нации: взгляд снизу (1804–1835 гг.) / // Человек на Балканах: социокультурные измерения процесса модернизации на Балканах (середина XIX – середина XX в.): Сб. статей / Отв. ред. . – СПб.: Алетейя, 2007. – С. 198–п. л.).
|
Из за большого объема этот материал размещен на нескольких страницах:
1 2 3 |
